Эмма разговаривала сама с собой, сидя в пиджаке у камина. Иногда она подносила пальцы ко рту, как будто затягивалась несуществующей сигаретой.

Она сидела спиной к Кэти, которая ее не слушала. Так, уловила из ее реплики пару-тройку слов. Бабуля… забеременела… злая женщина…

Молодая мать рассеянно теребила в руках соску, погрызенную Гринчем. Пластмассовая вещица мелькала между нервными пальцами Кэти, но женщина словно не замечала этого. Представив Гринча в маленьком загоне, который она соорудит для него дома, рядом с террасой, как только наступят теплые деньки, она с силой сжала соску в кулаке. Кэти была уверена, что поросенок сразу понравится Симеону и Тупи.

Да, Гринч уедет с ними. А эта сволочь Дофр пусть отправляется ко всем чертям.

«Теперь я с тобой поиграю, старый дурак», – подумала она, стиснув зубы.

Прошло немало времени, прежде чем эти желчные мысли отпустили ее и Кэти обнаружила, что в комнате нет Эммы с Кларой.

Паника.

Первое, что пришло Кэти в голову, – образ дочери, повешенной рядом со свиными тушами, с распоротым животом и кишками наружу. Она бросилась в коридор, оглушительно выкрикивая имя своего ребенка.

Дверь в комнату Эммы была открыта… Клара спокойно сидела на кровати, наблюдая за тем, как молодая немка старалась получше приладить простынь, служившую ей занавеской и скрывавшую ужасное зрелище за окном. На полу валялся скальпель из лаборатории, с помощью которого она только что отрезала лишнюю ткань.

«Я уже совсем с катушек слетела!» – подумала Кэти.

– Крошка моя! Иди быстро ко мне!

Комната полностью преобразилась. Теперь кровать стояла напротив своего прежнего места, а комод был пододвинут к двери.

– Можете оставить девочку здесь, она мне не мешает, – сказала Эмма, поднимая острый инструмент и собираясь положить его на подоконник. – Клара такая чудесная!

– Я предпочитаю, когда она со мной. Дети иногда могут что-нибудь неожиданно выкинуть.

– Как и некоторые взрослые… Раз уж вы здесь, поможете мне? Подержите простыню, пока я ее режу.

Губа Эммы была по-прежнему опухшей, из-за чего некоторые звуки у нее выходили тяжеловесными и вязкими.

– Вы так мило об этом попросили, – сухо ответила Кэти.

Она взяла за углы протянутую ей простыню.

– Да, чуть правее, прекрасно… Знаете… насчет Давида…

– Я не хочу об этом говорить.

– Он сам открыл дверь и вошел ко мне в комнату. Не знаю, что он вам там нарассказывал, но, когда я проснулась, он меня Streicheln…[35] э-э-э… гладил. Я думаю… думаю, он не ожидал, что… что я проснусь…

Кэти покраснела:

– Вы несете совершеннейший абсурд! Давид никогда бы не сделал ничего подобного! Что это еще за игры?

– Какие игры?! Я вам правду говорю. Не я же к нему в спальню ночью пришла…

Эмма выпрямилась и отошла к двери:

– У вас есть пара минут? Схожу в laboratorium заиголками.

– Только побыстрее!

– Знаете, мы с вами свернули куда-то не туда. Я готова простить вам то, что вы сделали с моей Lippe[36]. Потому что понимаю ваши… чувства. Нормальная реакция женщины, которая любит своего мужа.

Кэти не успела ответить.

Дверь захлопнулась. В замке повернулся ключ.

Женщина кинулась к двери, вытянув руки перед собой, и заорала:

– Не-е-ет!

Потом заколотила кулаками в запертую дверь.

Испуганная Клара инстинктивно стала звать Гринча. Без передышки.

– Гринч! Гринч! Гринч! Гринч!

В коридоре раздались шаги, шепот, потом звук инвалидного кресла Артура, выезжавшего из своего логова.

Там, с другой стороны, в десяти сантиметрах от Кэти с Кларой.

Он остановился.

– Артур! Прошу вас! Нет! Пожалуйста! – Сердце у Кэти ужасно колотилось.

Ответа не последовало, из-за двери слышалось лишь дыхание старика.

– Артур! Откройте! Откройте эту дверь!

Потом снова зашуршали колеса инвалидного кресла. Звуки удалялись в сторону гостиной.

Кэти как сумасшедшая замолотила в дверь, потом обернулась, закусив прядь волос. Открыла шкаф. Пустой! Нечем бросить!

Она разбежалась, выставив ногу вперед. Дверь не поддалась.

Тогда Кэти сорвала с окна простыню. Увидела отвратительные туши. Забарабанила по стеклу. Не разбить. Плексиглас. Привинчено намертво.

Ее спрятали в шале… Шале спрятано в лесу… Лес спрятан в снегу… Ловушка-матрешка…

Выхода нет.

Испуганная Клара всхлипывала на полу. На ее круглом личике читалось: «Мама, что происходит?»

Кэти крепко обняла дочку. Потом села в угол, положила малышку к себе на колени и начала гладить девочку по голове.

Гринч умрет… И они ничего не смогут поделать…

– Ничего… не скажешь… места… все-таки… великолепные, – выдохнула Аделина, задержавшись взглядом на вытянувшейся вдали горной гряде.

– Жаль, что мы тут гуляем с оружием, которым можно свалить носорога, в одной руке и с бутылкой виски – в другой, – ответил Давид. – И жаль, что следы замело! Как у вас с дыханием?

– Держусь…

Но она не держалась. Аделине приходилось останавливаться почти через каждые пятьдесят метров. Снег доходил им практически до колен, каждый шаг давался с трудом, к тому же они постоянно должны были быть начеку, чтобы не попасть ногой в одну из многочисленных ям. Очень быстро стало ясно, что для Аделины добраться до трассы В500 было бы так же тяжело, как и пересечь Тихий океан вплавь.

Не говоря больше ни слова, Давид пошел вперед. Мороз пощипывал лицо, в горле пересохло. Всю дорогу он не переставая думал о цифрах… В поисках ответа он снова и снова прокручивал их в голове, и так до бесконечности, но все тщетно.

Цифры возникали в хронологическом порядке, каждое число обнаруживал новый человек.

Сначала Кэти нашла цифры на дубе, цифры первого убийства. Затем Аделина увидела цифры на оборотной стороне фотографии энтомолога. Потом появилась полумертвая Эмма со своими цифрами на спидометре, и это, безусловно, было самым странным. А сегодня на ружье цифры нашел он, Давид. Четвертая серия цифр, четвертое убийство.

Как это понимать?

Артур хотел возродить Палача на страницах романа. И вот Палач возвращался, мимолетом, оставляя то знак, то след… Цифры, разбросанные по шале. Эмма, рахитичная брюнетка, сошедшая с чистого листа будущего романа, когда убегала от чудовища. Отпечатки на снегу, шипы, выпотрошенные кролики. И это ужасное чувство растерянности, которое все больше настраивало обитателей шале друг против друга, давило морально, причем именно так, как любил измываться над своими жертвами Тони Бурн.